Версiя для друку Обговорити в форумi

Історія і сучасність
Михаил ЛУКИНЮК
КРАТКИЙ ЭКСКУРС В КРЫМСКО-РОССИЙСКО-УКРАИНСКУЮ ИСТОРИЮ
С ОТДЕЛЬНЫМИ ФРАГМЕНТАМИ ИЗ ДИСКУССИЙ АВТОРА В ИНТЕРНЕТЕ
(Продовження. Поч. у № 31-44)

А в качестве коронационного венца шапка «Мономаха» (для этого тюбетейку дополнили крестом и опушили соболем) впервые была использована великим князем московским Иваном ІІІ для коронования своего наследника. Ею же короновался первый московский царь Иван IV Грозный1 и его преемники – вплоть до первого русского царя (с 1682 г.) Петра І, который в 1721 г. заменил ее императорской короной.
«В конце XV ст. ее переименовали, – пишет, ссылаясь на статью А. Спицина «К вопросу о Мономаховой шапке», напечатанную в 8 т. «Записок отделения русской и славянской археологии русского археологического общества» (С.-Пб, 1908), Эдвард Кинан (2001. – С. 23), – или перекрестили, прибавив крест, и выписали новый паспорт – подтасованную легенду, которая связывала ее с императором Константином Мономахом».
Вот так – коварством, обманом, предательством, пролитой кровью сородичей – совершала Москва пресловутое «собирание» земель. Современные московские историки предпочитают замалчивать эту не слишком героическую страницу русской истории. Скажем, В. Кожинов (2001. – С. 418-420), описывая подавление тверского бунта, который он определяет «бессмысленным», карательной акцией хана Узбека, ни словом не заикнулся о самом активном участии в ней московского князя. Историк убеждает читателя, что Калита в 1328 г. стал называться великим князем московским только в результате «значительного роста Московского княжества на ту пору», а с 1332 г. великим князем владимирским – «то есть всей Руси» (?!), добавляет он, лишь потому, что «остальные тогдашние князья… резко уступали ему своим авторитетом». Какой ценой был приобретен тот кровавый «авторитет» (понятно, в глазах хана Узбека), В. Кожинов стыдливо умалчивает. Возможно, даже считает это новым проявлением русского патриотизма.
Но были – бесспорно, есть и сейчас – в России не меньшие патриоты, которые, однако, не считали возможным скрывать непривлекательные страницы ее истории. «Я не горжусь, что я русский, – отмечал в письме Б. Маркевичу 26 апреля 1869 года граф А. К. Толстой (1964, т. 4. – С. 281), – я покоряюсь этому положению (выделено А. Т. – М. Л.). И когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов, до проклятой Москвы, еще более позорной, чем сами монголы, мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам Богом…»
2.10. Была ли Куликовская битва «первой попыткой» освободить Русь от монголо-татар? Ежегодно в начале сентября российские – и не только – СМИ, напоминая об «этом дне в истории», сообщают своим читателям примерно следующее: «1380. Состоялась Куликовская битва, которая положила начало освобождению Руси от монголо-татарского ига». Те, кто учился в школе в послевоенные годы, вероятно, помнят, как еще в младших классах восторженно слушали рассказы о величественной победе на Куликовом поле русского войска под руководством великого московского князя Дмитрия, прозванного затем Донским.
Умышленно делаю ударение на «послевоенности»: как оказалось, до войны советская историческая наука не придавала ни этой исторической фигуре, ни самой битве такого значения. Скажем, в первом выпуске «БСЭ» (т. 22, 1935) Дмитрию Ивановичу посвящена небольшая статья, в которой, в частности, отмечено, что «наибольшую популярность Д[онской] приобрел из-за так называемой Куликовской битвы», а также отмечено, что «великодержавные буржуазные историки идеализировали Д[онского] как национального героя, который боролся за «единую» Русь против татарского господства». А о самой Куликовской битве та же «БСЭ» (т. 35, 1937) писала, что она «была первой серьезной попыткой русских (здесь, разумеется, имеются в виду будущие великороссы, на ту пору – московиты. – М. Л.) освободиться из-под татарского ига». Действительно, попыткой и к тому же неудачной, ибо, как читаем, например, в восемнадцатом томе «Энциклопедического словаря Русского библиографического института ГРАНАТ» (издание 1902 года), эта победа «не освободила русскую землю от татарского угнетения: уже в 1382 году Тохтамыш, заменивший в Орде Мамая, неожиданным набегом разгромил Москву», и московские князья еще почти сто лет платили Орде дань2 . «Куликовская битва, – подчеркивал С. Соловьев (1896, кн. 1. – С. 981), – была из числа тех побед, которые близко граничат с тяжелым поражением».
Но уже в следующем, послевоенном издании «БСЭ» (т. 14, 1952) тон изложения резко меняется: Дмитрий Донской уже «один из любимых национальных героев» (да и объем статьи – на порядок больше, с дополнительно приведенными картой Московского княжества и схемой битвы), а сама Куликовская битва – уже не какая-то там «попытка», а самое «выдающееся событие своего времени, решающий поворот в борьбе русского народа против татарской неволи». А наиболее проницательные советские историки через почти непроглядную мглу веков сумели разглядеть, что именно в той битве «впервые выразительно» проявилось «тяготение белорусских и украинских земель к воссоединению с Великороссией» (Пашуто, 1982. – С. 6).
В чем же причина такой внезапной перемены? Об этом читаем в конце названной статьи в «БСЭ»: «В выступлении на параде Красной Армии 7 ноября 1941 г. в Москве на Красной площади И. В. Сталин назвал имя Д. Д. (Дмитрия Донского. – М. Л.) в ряду имен наших великих предков, мужественный образ которых воодушевляет советских воинов на борьбу с немецко-фашистскими захватчиками». Вот с этого, собственно, и началась героизация «Д. Д.»: «хозяин» сказал3 .
Сталин «простил» великому князю то, за что собственный командный состав карал безжалостно: и переодевание перед боем в облачение простого воина, и даже бегство с поля боя. Помимо этого, прибегнул к прямому утаиванию (об этом в огромной статье новоизданной «БСЭ» – ни слова) того малоприятного факта, что Дмитрий Иванович (на то время – уже Донской!) перед лицом опасности – в августе 1382 г. к Москве приближалось войско Тохтамыша – вдруг покинул столицу и, как объясняла «молодому поколению строителей коммунизма» «Детская Энциклопедия» (т. 8. – М., 1967. – С. 246), «направился в Кострому, чтобы собрать на Волге новое войско». А в действительности, прямо отмечали дореволюционные русские историки (напр., «Большая Энциклопедия» под ред. Южакова. – С.-Пб, 1902, т. 8. – С. 463), «бежал в Кострому». Такая снисходительность к полководческой немощи великого князя (по существу, тоже «верховного главнокомандующего») со стороны «стального» большевика отчасти понятна: не время заниматься пустяковой принципиальностью, когда уже самому пятки припекает…
По поводу оценки действий Д. Донского в Куликовской битве и во время набега на Москву Тохтамыша на страницах тогдашних «СМИ» между Н. Костомаровым и М. Погодиным разгорелась дискуссия. Последний, будучи недовольным только что опубликованной статьей Костомарова «Куликовская битва», – поскольку Д. Донской «показался там трусом», – изложил свои замечания на страницах московского еженедельника «День» (1861-1865). В своих ответах, напечатанных в №№ 32 и 62 за 1864 г. газеты «Голос» (1863-1884, С. Петербург), Н. Костомаров писал (Костомаров, 1992): «…Вы обвиняете меня за выражения: спрятался, улёгся, едва не потерял сознание. Но в тексте летописи, Вами же приведенном, стоит: «скрыв себя». Разве же это не то же, что и спрятался?» В подтверждение Костомаров цитирует из летописи обстоятельства, при которых нашли великого князя после битвы: «Под новосеченным древом, под ветвями лежаще аки мертв (Ник. Лет. IV, 118)», и добавляет: «Как же это объяснить: мужчина не ранен, не преследуется врагом, устремился к лесу, оказался под ветками срубленного дерева (под срубленное дерево невозможно упасть: можно только залезть туда), и когда его нашли – был без памяти? Понятно, этот мужчина очень ценил жизнь и не пренебрегал мерами для избежания опасности».
Не разделял Костомаров и объяснений Погодина о том, что якобы переодевание великого князя в облачение простого воина было продиктовано «его желанием подать пример» и «биться в первых рядах [вот как поведал об этом летописец (Татищев, 1965, т. 5, с. 146): «князь великий… сошел с коня, стащил из себя поволоку княжью, одел ее на милого свояка Михаила Александровича Брянского, и, посадив его на своего коня, повелел ему стать на свое место под большим знаменем». – М. Л.]». На князя в бою, отмечал Костомаров, подстерегает большая опасность, потому что «враги особенно хотели убивать князей», потому «так много князей легло тогда… Дмитрий в облачении простого воина остался живым и невредимым, а Бренок – убит».
Не считал Костомаров проявлением храбрости и то, что великий князь «отважился идти против татар», ведь до этого он согласился на все условия Мамая: «давать выход (дань. – М. Л.) в таком размере, в каком давался он при Узбеке и Джинибеке», и даже послал к хану послов, а с ними «золота и серебра много. Мамай не принял. Что оставалось тогда делать Дмитрию? Ведь он согласился покориться, но повиновения его не принимали». Он просто не мог не идти на войну супротив Мамая, «когда уже вся русская земля шла. А дошло до битвы, он растерялся», и когда «пришлось до дела, чувство самосохранения загнало его в лес, под срубленное дерево, как то же чувство через два года загнало его в Кострому. Вот что говорит летопись (Новг. Лет. 93): «Князь же великий, усмотрев множество безбожных Татар, не стает против них, а на Кострому убегает с княгиней и детьми [Тверская летопись (Летопиcный сборник, именуемый Тверскою.., 2000, т. 15. – С. 441) этот эпизод подает несколько иначе: «…то слышав князь великий побежа на Кострому». – М. Л.]». От того «народ московский» впал в неистовство, грабежи да разбой, и едва выпустил по просьбе митрополита великую княгиню, «причинив ей обиды».
[Интересная деталь: когда великий князь при приближении войска Тохтамыша потерял, по выражению Н. Карамзина, «бодрость духа» и оставил Москву на произвол судьбы, там, отмечает С. Соловьев (1896, кн. 1. – С. 982), вспыхнули распри, а затем дошло до разбоя и грабежей. «И бысть мятеж велик во граде Москве», записал летописец (Татищев, т. 5, 1965. – С. 154). Бунт удалось унять, только когда в Москву прибыл литовский князь Остей, которого летописец называет «внуком Ольгердовым», и «взял начальство» (Соловьев, там же). Именно он, пишет Н. Карамзин (1892. – С. 50-51), «умом своим и щедрым сердцем… восстановил порядок, успокоил сердца, прибавил духа слабым», организовал (укрепил городские оборонительные сооружения) и возглавил оборону Москвы.
«Три дня продолжалась битва. И воины, и граждане московские, вдохновляемые примером князя Остея, старались отметить себя мужеством». Тогда Тохтамыш «прибегнул к коварству»: заверив, что имеет своим врагом Донского, а не московитов, пообещал немедленно уйти от Москвы, если ее жители выйдут к нему с дарами и впустят его в столицу, чтобы «осмотреть ее памятные места». К обещаниям Тохтамыша отнеслись с недоверием, однако среди послов находились и двое христиан – сыновья Дмитрия Нижегородского (кстати, тестя великого князя), Василий и Симеон – которые «дали клятву, что хан сдержит слово и не совершит ни малейшего зла московитам. Храбрый Остей посовещался с боярами, с духовенством и народом: все считали, что ручательство нижегородских князей является надежным», а, наоборот, «чрезмерное недоверие может быть губительным». Но когда открыли ворота и князь литовский «первым вышел и нес дары», за ним – «духовенство с крестами, бояре и граждане», ордынцы напали на невооруженных, посекли их, ворвались в город и «в остервенении своём убивали всех без разбора» (там же). Сложил голову и мужественный Остей.
Между тем, ни о нем, ни о его роли в защите Москвы от Тохтамыша, упомянутая «Детская Энциклопедия» в достаточно большой статье «Оборона Москвы в 1382 году» почему-то не упомянула ни слова…]
Не намереваясь вмешиваться в очень болезненный процесс постоянного переосмысления россиянами отдельных фрагментов своей исторической «легенды», в том числе и касательно значимости знаменитой брани на Куликовом поле, все же должен заметить, что в действительности Куликовская битва была вовсе не первой попыткой высвободить русские земли из-под татарского ига, а следовательно, не могла «положить начало освобождению Руси от монголо-татар», потому что оно – начало – было положено задолго до нее4 .
Первая попытка освободиться – к тому же намного более успешная относительно достигнутых результатов – была осуществлена почти за два десятилетия до упомянутой битвы, в 1362 году. Это была знаменитая битва на Синей Воде5 – сейчас малоизвестная не только широкой общественности, но, вероятно, и профессиональным историкам. И в этом нет ничего удивительного, поскольку имперская историческая наука начисто замалчивала это выдающееся историческое событие.

(Продовження буде)

1 На выставке, посвящённой 450-летию включения Астрахани в состав государства Российского, экспонировался шлем Ивана Грозного. В Астрахань он прибыл из Стокгольма. Как оказалось, это очень интересный артефакт. С одной стороны это обычный шишак, который в то время являлся традиционной частью доспехов русских витязей. А вот самое интересное кроется в украшающем шлем орнаменте. Как видно на рисунке, его по кругу окружает арабская вязь, которую до этой выставки никто не мог прочесть или не пытался.
Чуть ниже неё есть надпись и на русском – «Шелом Князя Ивана Васильевича, Великого Князя сына Василия Ивановича, господаря Всея Руси самодержца». Посетивший эту выставку генеральный консул Ирана Сейед Голамрез Мейгуни расшифровал арабскую надпись на шлеме. Он утверждает, что надпись переводится с одного редкого арабского диалекта как «Аллах Мухаммед». По мнению иранского дипломата, эти слова могут быть сокращенной версией известного выражения «Велик Аллах, и Мухаммед пророк его».
«Мы рассматриваем перевод иранского консула как версию, которая, безусловно, требует проверки лингвистов, востоковедов. Одним из объяснений, почему такая надпись могла быть на шлеме православного русского царя, может служить предположение, что головной убор был подарен отцу Ивана Грозного турецким султаном для его сына. Ведь на втором горизонтальном поясе шлема надпись сделана уже на славянском языке: «Шелом Князя Ивана Васильевича, Великого Князя сына Василия Ивановича, господаря Всея Руси самодержца», – пояснила старший научный сотрудник музея Елена Арутюнова (газета «События», № 23 (174) от 19 июня 2009 г. – http://www.sobytiya.com.ua/number/174).
 2 Некоторые современные российские историки, отмечая «всемирное» значение Куликовской битвы, убеждены, что ее вообще не следует считать выступлением Руси против господства Золотой орды. Как отмечает В. Кожинов (2001. – С. 370-371), автор целого цикла работ, опирающихся «на сотни… новейших и современных исследований», Русь самоотверженно билась с монголами почти полтора веками раньше, в 1237-1240 гг., но затем, войдя в состав Золотой Орды (понятно, что речь идет не о Руси как таковой, а лишь о северо-восточных княжествах), уже «никогда не ставила целью выйти из нее посредством войны». Это и не удивительно, ибо, как отметил Г. Федотов, татарская стихия «изнутри» овладела душой Московии, «проникла в плоть и кровь». Что же касается похода «нечестивого» Мамая, который, отмечает летописец (Татищев, т. 5, 1965. – С. 138-139), даже не был настоящим золотоордынским ханом, а всего лишь «отродием ханским», то по мнению этих историков – а к ним В. Кожинов относит Ю. Бегунова, И. Грекова, Г. Прохорова, М. Тихомирова, Л. Гумилева – Мамая «направили на Русь» генуэзцы Кафы, с целью расширения своих владений. Таким образом, Мамай шел на Москву, чтобы выгнать тамошних князей «и сесть на их место».
Именно этим, по мнению В. Кожинова (там же. С. 398-402), и объясняется то, «почему Русь только раз за почти два с половиной столетия «монгольской эпохи» вышла в широкое поле для смертельной схватки» (да и то, повторим, НЕ ПРОТИВ ГОСПОДСТВА ОРДЫ, а против «худородного» Мамая, ЗАМАХНУВШЕГОСЯ НА «святое» – ВЕЛИКОКНЯЖЕСКУЮ ВЛАСТЬ!) – ведь сами золотоордынские ханы никогда не высказывали подобных посягательств.
 3 Здесь поневоле вспоминается подмеченное упомянутым маркизом де Кюстином: «…В России история – часть достояния короны, она — моральная собственность самодержца, как люди и земля – его материальная собственность; он переделывает по своему усмотрению историю страны и ежедневно отпускает народу исторические истины, которые согласуются с потребностями дня. Вот так Минин и Пожарский – герои, которые пребывали в двухвековом забвении, – были внезапно выкопаны и вошли в моду во времена наполеоновского нашествия». Согласитесь, метко подмечено: и через полтора века в похожей ситуации повторились те же поступки, хотя «император» – другой…
 4 Более детально об этом – см. «3. Миф о «первой попытке» освобождения Руси от монголо-татар» в упомянутой монографии «Обережно: міфи!».
 5 Современным историкам следовало выяснить, что прячется под названием «Синяя Вода». Это оказалось не таким уж и простым делом, поскольку в исторических источниках названная так местность «не популярная» и упоминается она, собственно, только дважды. Грушевский (1993, т. IV. – С. 81-82) также приложил усилия, чтобы связать это название с конкретной местностью.
«Эту Синюю воду, – пишет дальше М. Грушевский, – обычно считают нынешней Синюхой, левым притоком Буга; на московской карте XVI в. она действительно названа Синей Водой. Но есть еще и другая Синяя Вода – нынешняя Сниводь, на порубежье Киевщины, Волыни и Подолья, «при пути татарском», известная под именем «Синей Воды» в подольских люстрациях XVI в. Ввиду того, что с битвой над Синей Водой связывалась оккупация Подолья, мне казалось бы правдоподобнее, что битва с татарами произошла над Сниводью».
Такой же точки зрения придерживаются известный историк Н. Полонская-Василенко и современный краевед А. Годзик (1994): «Летописец уточняет, что, разбив на Синих Водах татар, Ольгерд завладел Хмельником. Если Ольгерд победил татар на Сниводи, рядом с Хмельником, то все понятно. Если же татары были разбиты на Синюхе, то это от Хмельника – несколько сотен километров, и возвращаться победителям в далекий тыл не было никакой надобности».

* Список першоджерел за адресою:
http://svitlytsia.crimea.ua/index.php?section=article&artID=10683

Версiя для друку Обговорити в форумi

"Кримська Свiтлиця" > #45 за 09.11.2012 > Тема ""Білі плями" історії"